Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Страница 27

– Ну, смотри…

Валиде повернулась и вышла, шурша одеждами; следом засеменили ногами служанки.

Дверь захлопнулась.

Гюлесен сжала ее руку.

– Зря ты с ней ссоришься. Ты же знаешь, многие вопросы решает она, не султан. Тебе нужно прямо сейчас идти к Сулейману.

– Он может быть занят.

– Какая разница! Тебе нужно идти и рассказать все самой. Пока валиде не нажаловалась ему. Она-то расскажет так, как считает нужным, а не так, как было на самом деле! Уж можешь не сомневаться.

Она и не сомневалась. Но твердо решила, что к Сулейману не пойдет.

– Если ребенок выживет, тебя все равно отсюда не выгонят.

Что значит – «если выживет»?! Его хотят убить?! Ее крохотку, ее малышульку, ее сыночка с такими удивительно синими глазами?!

Только тогда, когда Гюлесен взвизгнула, Хюррем поняла, что изо всей силы вцепилась в ее ладонь, да еще, похоже, и ногти воткнула.

– Ты что-то знаешь? Говори!

– Что знаю? – испугалась венецианка.

– Его хотят убить? Моего сына? Моего Илюшку?

Руку Гюлесен она так и не выпустила, и девушка со вскриком выдернула свою потную ладошку из горячей руки Хюррем.

– Успокойся! Ты что?! Никто не хочет его убивать! Успокойся!

Почему Гюлесен так говорит? Она тоже в заговоре против ее сына?

– Подумай сама! – Гюлесен уже чуть не плакала. – Кто покусится на сына султана? На тебя – может быть, но не на малыша! Тем более, кроме твоего Ильясика, у Сулеймана только один сын. Любой, кто будет просто заподозрен в том, что хотел отравить малыша, будет немедленно казнен!

Хюррем выдохнула. Гюлесен права. Ее малышу ничего не угрожает, ну разве что – остаться без мамы…

– Хочешь, я буду пробовать всю еду, которую тебе приносят?

– Господи, Гюлесен, почему?!

– Ну, ты одна здесь отнеслась ко мне по-человечески. Без зависти, без шпыняния. И потом, у тебя есть маленький ангелочек, я так завидую тебе! Я так хотела ребенка! Не потому, что тогда бы мое положение здесь изменилось, просто… Просто женщина без ребенка…

И Гюлесен зарыдала, размазывая по лицу краску с ресниц.

Сулейман пришел вечером сам. Поцеловал малыша, положил его назад в колыбельку, повернулся к окну. Заложил пальцы за пояс, стал качаться с пятки на носок.

Сердится, поняла Хюррем. Только вот на кого? На нее? На свою мать?

– К тебе заходила валиде?

Странный вопрос. Он ведь и так знает, что заходила. Пряча нахлынувшее раздражение, она просто кивнула. Если он задаст еще один идиотский вопрос – она не выдержит, скажет что-нибудь грубое.

– Она приходила жаловаться на тебя. Сказала, что ты была груба с ней, причем в присутствии слуг.

Кто с кем был груб – еще вопрос. Но в ответ она только пожала плечами.

– Я сказал, чтобы она больше не пыталась вмешиваться в то, что ее не касается.

Хюррем кивнула, кусая губы, чтобы не расплакаться. Ей было страшно, ей хотелось уткнуться ему в грудь и разрыдаться. Но показывать свою слабость нельзя. Нельзя. Она перестанет быть ему интересной, он бросит ее – одну из многих плачущих женщин в своей жизни.

Через секунду она поняла, что все-таки рыдает и что нос ее уткнут в твердое плечо, украшенное не менее твердой вышивкой, а Сулейман ласково гладит ее по голове.

– Ну, успокойся, успокойся! Я так люблю тебя, маленькая. Ну хочешь, я…

Сейчас пообещает что-то, что не сможет выполнить, и потом будет обвинять ее. Она ладошкой прикрыла его губы.

– Не говори ничего такого, о чем потом пожалеешь.

Он благодарно поцеловал узкую горячую ладошку.

– Проси что хочешь. Выполню любое твое желание. Обещаю!

Что хочешь? Чего она хочет, он выполнить не сможет: она хочет назад, в двадцать первый век, к маме… Или – не хочет? Кажется, она больше не хочет домой… По крайней мере – без него, Сулеймана, и без своего малыша.

– Моя просьба покажется тебе странной, но… Выдай Гюлесен замуж, хорошо?

– Гюлесен – это твоя подруга? Ах да, это та, которую ты просила поселить с тобой. Хорошо, я подумаю.

– Ее… ей… Она была…

Как же это сказать-то? Насколько все-таки было проще в своем… бывшем своем времени. Ведь наложница султана, с которой он, как выражаются восточные поэты, «вступил в свое право», не может покинуть гарем.

– Она была твоей… Она с тобой… Ты с ней… спал… вернее, не спал…

Он удивленно отстранил ее от себя:

– В таком случае она не может быть выдана замуж. Так заведено.

– Так отмени эту традицию. Ведь ты можешь!

– А почему ты так беспокоишься о ней?

– Она моя подруга. Единственная. И она очень молода. Она может еще стать матерью. Ведь для женщины это так важно!

– Есть традиции. И их нужно соблюдать. Ведь государство стоит на устоях, традициях. Это основа власти.

– Она… Она такая добрая! Ты не понимаешь… Я… я думала, что меня отравят. А она сказала, что готова пробовать всю пищу, которую мне будут приносить. Понимаешь?

– Отравить? – Он крепко сжал ладонями ее руки и прижал к своей груди. – Пока я жив, с тобой ничего не случится. Клянусь!

– Ты обещал – любое мое желание. – Она упрямо сжала губы. – Найди для Гюлесен мужа. Только хорошего.

– Хочешь, я выдам ее замуж за Ибрагима?

Ха, за Ибрагима! Разве из него может получиться хороший муж? Выдать Гюлесен за него означало бы сделать ей дурной подарок. Хотя – венецианка наверняка была бы счастлива просто оттого, что у нее есть муж, детки…

– Ибрагиму лучше жениться на османке, – твердо сказала она. – Ведь он грек, ему и так многие не могут простить его иностранного происхождения. Выдай ее за кого-нибудь другого. Но то, что Ибрагима нужно женить, – это хорошая мысль.

Сулейман снова погладил ее по голове.