Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Страница 42

Да, Хасана она озадачила; только вот что ей это дает?

Помирить Порту с Русью? Каким образом? Разные религии, разные понятия… обо всем. С другой стороны, Порта ведь находит как-то общий язык с Венецианской республикой? Впрочем, у венецианцев религия – выгода, не такие уж они… «пламенные христиане».

Россия хочет расширять свои территории, Порта – тоже, и зачастую оба государства претендуют на одни и те же территории. Северное Причерноморье, Кавказ – сперва Северный, а после и Южный… Проход судов через Босфор…

Думай, Хюррем, думай!

Великая Османская империя со временем утратила свое могущество. Кто-то из историков мотивировал это тем, что женщины «забрали слишком много власти». Может, и так. Впрочем, при сильных мужчинах женщины не могут получить «слишком много власти», пример тому – этот инцидент с янычарским бунтом: Сулейман принял решение самостоятельно, с ней даже не посоветовался. Он хочет получать от нее советы, но только тогда, когда он сам решит, что они ему нужны. И все равно последнее слово остается за ним. Значит, дело не в «султанате женщин», а в том, что в стране были слабые султаны: сильные просто не позволили бы, чтобы вместо них правили жены или матери.

А почему султаны получались слабыми?

Она не помнила. Кажется, кто-то из султанов родился слабоумным, а после его смерти власть получила не его жена, а его мать…

Ладно, историю она не знает, но определенные выводы можно сделать и с ее объемом знаний. Был бы выбор, на троне оказался бы не слабоумный сын, а другой. Конечно, матери, если она жаждет власти, и в самом деле лучше иметь на троне сына-придурка и управлять государством вместо него, но другие претенденты на престол, если таковые имелись, с такой ситуацией вряд ли смирились бы.

А почему у султана был только один наследник?

А вот тебе и решение, славная Хюррем: если твои сыновья, а следом за ними – и их потомки последуют традиции своего славного предка Сулеймана-кануни заводить только одну жену вместо гарема, количество наследников у них заметно уменьшится.

Нет, ерунда, ерунда!

Во-первых, в немусульманских государствах у правителей тоже бывает одна жена… ну, по крайней мере, одновременно.

Во-вторых… Во-вторых, от одной жены тоже может быть больше одного наследника, это потом их количество… уменьшается: такова мусульманская традиция – убирать конкурентов в борьбе за престол.

В-третьих… Вот и все! В-третьих, нужно, чтобы сыновья женились тогда, когда их избранницы полюбят их по-настоящему. И вообще, дело не в этом: сильные мужчины перевелись потому, что у их сильных отцов просто не было времени воспитывать их сильными! Мальчикам нужна мужская рука, тогда они смогут вырасти мужчинами. А тратить время на воспитание мужчины смогут тогда, когда не будут так уж сильно заняты войнами.

Вон, Сулейман – разве у него есть время всерьез заниматься воспитанием Ильяса? Или старшего сына, Мустафы? Да она проводит с Мустафой куда больше времени, чем его родной отец, она, которая мальчику, по сути, является никем! Ну и кто из него, спрашивается, вырастет?

– Мама, ты чего плачешь?

Ильяс разговаривал для своего возраста уже довольно неплохо; она знала это не из восторженных откликов нянек (работа у них такая: султанских детей нахваливать), просто помнила, как в примерно таком же возрасте разговаривал двоюродный племянник и как – соседкина дочка. Не картавил, не шепелявил и вполне четко формулировал все свои мысли.

– Мамочка!

– Ильяс, я хочу серьезно поговорить с тобой.

Странная фраза в разговоре с ребенком, которому еще нет четырех.

– Ильяс, обещай мне, что когда ты вырастешь – женишься на девушке, которую ты будешь любить и которая будет любить тебя.

– Мамочка, – сын был воплощенной рассудительностью и важностью, – когда я вырасту, я женюсь на тебе. Я так тебя люблю!

Расстроенная, она чмокнула сына в рыжеватую макушку и отправила играться.

Вот и поговорили. Все надо делать своевременно, конечно: о таких вещах можно говорить хотя бы с подростком, но никак не с четырехлетним крохой.

А если она не доживет до момента, когда Ильяс станет подростком? Что тогда? Если она умрет при родах? Ведь смертность рожениц здесь достаточно высока…

Перестать рожать? Ну, во-первых, уже поздно: третий ребенок вот-вот зашевелится у нее под сердцем. А во-вторых – с таким же успехом она может умереть от чего-нибудь еще. Отравят. Будет очередное моровое поветрие. Просто простудится…

Нет, это не дело.

Нужно…

Нужно написать письмо! Которое сын прочтет, когда ему исполнится тринадцать, в случае, если она не доживет до этого момента.

Она затребовала чернила и бумагу. И даже начала писать письмо. Но слова не шли на ум. Вместо обращения к сыну в голове было совсем другое: муж, которого она так долго не видела и по которому так сильно соскучилась, хотя и не хотела признаваться в этом даже перед самой собой.

Строчки ложились на бумагу сами собой. До этого получала от мужа стихи: он писал о своей любви к ней, писал красиво; у него был настоящий поэтический дар, и она каждый раз, когда ему доводилось надолго уехать, доставала заветные стихи и перечитывала, согревая свое сердце.

В этот раз также достала, правда, с другой целью: рассердилась и обиделась на мужа настолько, что хотела сжечь бумаги. Но все же – рука не поднялась.

И вот теперь впервые она писала ему, писала по-персидски. Не потому, что предпочитала этот язык турецкому; не потому, что считала его более «высоким» и годящимся для поэзии лучше, чем язык османов. Просто так получалось.

В дверь сунулась одна из служанок. Хюррем знаком показала, чтобы ей не мешали.