Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Страница 66

Почему держал так долго у себя в доме? Теперь ей уже не суждено узнать этого никогда. Может, из-за мазохистских наклонностей – да, лет пять назад она бы подумала именно так. Сейчас, когда над ней уже не тяготеет эта неприязнь – непонятная, невесть почему образовавшаяся, – она понимает: Ибрагим ждал удобного момента, когда можно будет сделать султану подарок. Подарок, прямо скажем, непростой – сейчас она уже знала, насколько сложно и даже опасно подарить султану наложницу.

Почему, зная, чувствуя ее отношение к нему – всегда и во всем старался помочь? Только ли из-за «любви к тигрице»? Или потому, что являлся преданным своему государству человеком и хотел на самом деле «как лучше»?

Только вот она ведь сперва вовсе не хотела «как лучше» для страны, которая на тот момент не была ей родной! Пыталась выстраивать свои поступки, что называется, «с дальним прицелом», на будущее.

А Ибрагим? Ибрагим всегда поддерживал все ее начинания, даже тогда, когда против них протестовали все остальные сановники. Может, из-за этого его столь многие и мечтали свалить? Почему он так поступал? Слепо доверял? Нет, он был умен. Просто… просто хотел помочь любимой женщине?

Когда-то, давным-давно, еще учась в школе, она посмотрела «Виват, гардемарины!» и была жутко возмущена слепотой Анастасии Ягужинской, до которой дошло, что шевалье де Брильи ее любит, только тогда, когда он закрыл ее собой от пули.

А сама лучше? Ягужинской-то по фильму лет восемнадцать. А тебе сколько, милочка?!

Впрочем, может, и хорошо, что ты не догадывалась об этом раньше, ведь, это значительно ускорило бы наступление развязки. Так что, может быть, своей слепотой она подарила Ибрагиму пару лишних лет жизни…

– О чем ты думаешь? – спросил Сулейман. – У тебя такое выражение лица…

– Об Ибрагиме.

За эти годы она поняла: лгать – нельзя. Можно приукрашивать, недоговаривать, но ни в коем случае не говорить неправду. Не солгала и сейчас.

Лицо Сулеймана стало совсем несчастным.

– Я не мог поступить иначе, – сказал он, пряча глаза. – Его промах был слишком известен всей стране: уж слишком его не любили… Такой человек вообще не имеет права на ошибки, ведь они не только сразу становятся известны всем, но и преувеличиваются многократно. Если бы я пощадил его, это сочли бы слабостью; государству не нужен слабый правитель. Да и потом, как я уже говорил, это вызвало бы нежелательные последствия.

«Создало бы прецедент». Хорошо, что Сулейману не знакомо это слово.

«Меня тоже «слишком не любят», – хотела сказать Хюррем. – Так что, милый, теперь, если я допущу ошибку, ты казнишь меня?»

Но – промолчала. Знала: с ней он никогда ничего не сделает. Может, потому и приказал казнить Ибрагима, чтобы улеглась волна гнева приближенных. Может, таким образом двое мужчин смогли уберечь дорогую им обоим женщину… Ведь, наверное, ни для кого не было секретом, чьи идеи выдвигал Сулейман и поддерживал его визирь.

Она закрыла глаза.

Плакать было нельзя, да слез и не было. Отболело все, отплакало – еще после смерти Мустафы. Хотя жаль, конечно, Ибрагим мог бы стать ей настоящим другом. Ответить на его любовь она все равно не смогла бы, слишком быстро ее сердце оказалось занято вот этим самым человеком, который сейчас сидел на полу, уткнувшись лбом в ее колени.

Она осторожно погладила мужа по плечу и по тому, как он дернулся в ответ, поняла: плачет. За все эти годы она ни разу не видела его плачущим, не увидит и сейчас. Он будет вот так сидеть, пока слезы не высохнут на глазах, она сделает вид, что ничего не заметила, ведь мужчины не плачут.

Кто-то осторожно постучал в дверь, но ни Сулейман, ни Хюррем не шелохнулись. Ничего, подождут. Все подождет.

Они сидели так долго, долго. Наконец, султан поднялся, провел рукой по бритой голове.

– Радость моего сердца, венецианский купец просил моего позволения лично засвидетельствовать тебе свое почтение. Когда ты готова его увидеть?

Не «готова ли ты встретиться с ним», а лишь – «когда?». Что же, жизнь продолжается, и каждый должен делать то, что должен.

– Я готова встретиться с ним завтра.

Муж кривовато улыбнулся.

– Не будем спешить. Пускай лучше через три дня.

Она кивнула: через три – так через три.

Через несколько дней ей донесли: во дворец приезжала Хатидже-султан, снова, по милости брата, ставшая вдовой. Она не приезжала до казни мужа: понимала, что бессмысленно. Но и никак не отреагировать не могла тоже.

Хатидже была внешне спокойна. Брату сказала:

– Это ты виноват в гибели Ибрагима. У тебя не было более верного слуги, а ты убил его. Я скажу тебе так: это убийство отольется тебе. Потомство – твое и твоей красноволосой ведьмы – проклято. Ты лишил моих детей отца. Мое проклятие лишит тебя – детей. Прощай. У меня больше нет брата.

Сулейман сам рассказал ей о разговоре только спустя два дня, когда она уже слышала как минимум пять разных версий произошедшего.

– Я лишу ее содержания! – бушевал он. – Она сказала, у нее нет брата? Стало быть, у нее и нет брата, который содержит ее! Пускай ее содержат родственники ее мужа, они достаточно обогатились.

– Не воюй с глупой женщиной, – попросила Хюррем. – Она вновь овдовела, и она вряд ли понимала, что говорит. А даже если понимала… Пойми, это только слова, пустые слова!

Но почему-то самой ей казалось, что слова Хатидже могут и в самом деле оказаться пророческими.

Глава 25

Жизнь шла с переменным успехом.

Неожиданно повзрослела и заневестилась Михримах. На намеки матери только посмеивалась в ответ, что шло ей необычайно: на щеках ее появлялись милые ямочки. Вообще Сулейман считал, что дочь очень похожа на мать, но сама Хюррем видела: дочь гораздо красивее. Жаль, что лицо ее увидит только один человек – тот, кому суждено стать ее мужем. И то неизвестно, кого подберет ей отец. Может быть, какого-нибудь старца?