Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Страница 71

Анастасии вспомнилась старая сказка: «Как не прынцесса?! А хто?!» – «Королевна!» Может, и она выглядит как «Марфушенька-душенька»? Впрочем, ей это было безразлично.

Она, умываясь, смотрела на себя в зеркало – и видела совершенно пустые глаза.

А тетя Аля не уставала восхищаться: «У нее появилось осознание самой себя! Собственной бесценности!» И в самом деле, на улице, когда Анастасия выходила в магазин – за хлебом или еще какими-то предметами первой необходимости, – на нее обращали внимание куда чаще, чем раньше, когда она была обычной девчонкой Стаськой. С ней пытались знакомиться на улице, несколько раз – даже чрезмерно активно. Один раз навязчивый ухажер ущипнул ее за задницу – она развернулась и с коротким размахом вмазала ему прямо в нос. И замерла, готовая драться – в нескольких шагах маячили дружки «веселого парня». Но они только поаплодировали ей, показывая большие пальцы: молодец, класс!

Вот что ценится в этом мире! Полное равнодушие к окружающим – и ты царица. Готова разбить лицо – вот так, запросто, без особых угрызений совести, – и ты героиня, тебе готовы аплодировать. Убьет кого-то – вообще рукоплескать будут? Или памятник поставят?

И эти люди могут говорить о «темных временах», о «турецкой жестокости», о «кровавом султане» и «обагренных кровью руках Роксоланы»?! Жестокости было больше? Или ее просто не стремились прикрыть чем-то? Жестче был век – может быть, а вот честнее – однозначно.

Да и наконец, ей просто было скучно. Она уже прожила целую жизнь. Любила. Испытывала неприязнь. Искренне ненавидела. Боялась. Готова была убить – не убила, правда, никого не отравила, вопреки расхожему мнению, не подсылала наемных убийц, но ведь могла бы, могла! В случае необходимости, в случае угрозы жизни, особенно детям – всадила бы нож в сердце кому угодно, и ни секунды не сомневалась бы! В ту ночь, когда ждала нападения, прижимая к сердцу двоих детишек и сжимая в потной ладошке рукоять кинжала, – готова была прирезать не только нападающих, но и собственных детей, лишь бы умерли быстро, лишь бы не мучились, лишь бы не успели испугаться. После этого жизнь здесь, во времени, которое когда-то было ей родным, казалась какой-то… ненастоящей, что ли. Бледной. Тупой. Бессмысленной. Проснулась, помылась, поела. Сходила в магазин. Посмотрела телевизор. Еще поела. Это была не жизнь, а какое-то растительное существование.

Однажды она услышала разговор мамы с тетей Инной.

– Ее бы встряхнуть как-то, – говорила тетя Инна. – Стресс в хорошем смысле этого слова. Спасти тонущего ребенка или усыновить кого-нибудь на худой конец…

– Инна, что ты говоришь! Какое «усыновить» – ей восемнадцать лет!

– Девятнадцать будет через две недели, – деловито перебила тетя Инна; она, как математик, любила точность. – Но ты права, девятнадцать – тоже не возраст, когда можно обзаводиться детьми, тем более не своими. Ну, тогда купи ей собаку! Она должна о ком-то заботиться. Может, стоит завести какую-нибудь старую собаку? Слеповатую или с какой-нибудь болячкой? Кого-нибудь, кто действительно будет нуждаться в ее внимании. Да и кого нужно будет жалеть…

Мама устало вздохнула:

– Лучше бы она меня пожалела. Честно, Ин, как гляну в ее глаза потухшие – жить не хочется. Совсем. Уж лучше бы тогда это я в кому впала. Или вообще умерла.

Дальше Настя подслушивать не стала. Закрылась в комнате, залезла с ногами на диван и задумалась. Действительно, мама-то почему должна страдать? Надо как-то взять себя в руки! Неинтересно ей, видите ли. Там страшно было, по-настоящему страшно, и – справилась, не наложила ведь на себя руки! Правда, сейчас – тоже не наложила, но медленное угасание разве отличается в этом от смерти в петле или полета из окна?

Наутро она сама позвонила нескольким однокурсникам; многих не было в городе – каникулы все-таки. Но кое-кто был, и они рады были встретиться с девушкой, которую, кстати, навещали в больнице – пока она не пришла в себя и не заявила, что не желает никого видеть.

Потихоньку Анастасия вернулась к полноценной жизни. А о той, которая прошла, словно сон, даже запретила себе думать. Правда, иногда, ночами, когда она долго не могла уснуть, все же вспоминалось: вот она впервые видит Сулеймана и удивляется тому, что у него голубые глаза. Вот впервые приложила к груди Селима и Мехмеда. Вот они с мужем вдвоем смотрят на то, как делает первые шажки Михримах своими толстенькими ножками…

Но постепенно воспоминания стирались. Нет, ничего не забывалось, но выглядело как… как многократно просмотренный фильм, или – как книга, которую читал много раз и каждый раз все очень ярко себе представлял.

А в порожденной нестандартными поступками новой Роксоланы ветви пространства события развивались совсем не так, как они развивались на самом деле. Впрочем, можно ли говорить о том, что одна из ветвей пространства-времени имеет больше прав на то, чтобы называться истинной?

Сулейман Великолепный, Сулейман Справедливый, ненадолго пережил свою обожаемую жену; примерно через полгода после ее смерти он серьезно заболел, а еще через три месяца скончался. Последним его деянием было возведение мечети в честь любимой жены.

На престол сел старший из оставшихся в живых сыновей султана – Селим II, для которого делом чести было продолжение политики даже не отца – матери и который в буквальном смысле вместе с молоком впитал ненависть к англичанам. Турецкие пираты громили на морях английские суда, не трогая испанцев; те достаточно быстро поняли это и, конечно же, не преминули воспользоваться ситуацией.