Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Страница 31

Хюррем не могла этого знать — она говорила просто по наитию. Разве трудно сопоставить факты, сложить два и два, чтобы понять, какой результат получится? Новые евнухи появились? Появились, причем не малыши, которых обычно закупали и обучали всем премудростям уже здесь, в гареме, а молодые юноши. Которые, соответственно, и стоят дороже. Ведь они уже выжили, уже выросли, их не пришлось кормить, да и на обучение их можно потратить меньше сил. И появились эти новые евнухи почему-то именно у ее покоев. А куда подевались старые? Которые были еще совсем не старыми, вполне могли нести службу еще долгие годы, и с которыми – и это было главным! – у Хюррем были почти приятельские взаимоотношения?

Тут уж было понятно, откуда, что называется, «ноги растут».

И, понятно, у валиде не могло быть собственных средств в таком объеме, чтобы приобрести одновременно столько молодых и здоровых черных евнухов. Вот и вся дедукция; чтобы сделать выводы, вовсе не нужно быть мисс Марпл.

Ее выводы оказались верными; она поняла это, видя, как посерело лицо валиде. Не побледнело, а именно стало серым.

– Ы… ы…

Видимо, женщина хотела что-то сказать, но из ее губ вырывался только один этот звук. Потом валиде приложила руку к груди и упала.

Старая притвора! Сулейман бросился к матери первым, за ним – женщины, все хлопотали вокруг лежащей женщины, а Хюррем стояла одна. Совсем одна. Она проиграла. Могла выиграть, если бы предусмотрела такой ход валиде, но – не предусмотрела. Теперь валиде будет делать вид, что больна, во всем обвинят ее, Хюррем, и обвинят, в общем-то, по делу, ведь Хафсе стало плохо после высказанных невесткой упреков. И кому будет дело до того, что упреки-то – справедливы! Самое плохое, что Сулейман тоже будет считать ее виновной и не станет разбираться в ее словах. Да он попросту не вспомнит, что именно она говорила! Ну что же, надо было быть умнее и рассказывать обо всем мужу наедине, пусть бы разбирался со своей мамашей самостоятельно. Вот пускай бы она тогда делала вид, что ей стало плохо!

Во рту появился соленый привкус, и, вытерев пальцем рот, молодая женщина поняла, что изгрызла губы до крови.

Она молча прошла среди суетящейся толпы, и никто не обратил на нее внимания.

Валиде не притворялась: у султанской матери случился удар, и Хюррем стало поистине жаль еще довольно молодую женщину. Это ж надо настолько развить в себе чувство ненависти к невестке, чтобы попытаться устранить ее и, «попавшись на горячем», получить инсульт!

Сперва одна, затем вторая служанка радостным шепотом поведали о том, что «старуха лишилась речи».

Хюррем встала, передала на руки няньке хнычущую Михримах. Видимо, что-то было в ее осанке, а может, взгляде, поскольку все женщины вдруг притихли.

– Я запрещаю вам всем говорить о матери нашего Повелителя в таком тоне. Какой бы она ни была, право судить ее имеет только Великий Султан. Все поняли?

Ну заткнула ты рты, Хюррем, и что дальше? Валиде от этого лучше не станет. Да и не заткнешь ты никого, говорить все равно станут, не в открытую – так за спиной. Тебя уже обвинили в смерти султанских сыновей, обвинят и в том, что случилось с валиде. Хотя, будь у тебя возможность повернуть время вспять – ну же, признайся самой себе, Хюррем, ты ведь сделала бы то же самое, верно? Потому что открыть султану глаза на происки своей матери означало спасти жизнь себе и своим детям. Потому что это тебе, дуре, не было дела до чужих детей, потому что тебе все равно, что у Сулеймана есть Мустафа, который и унаследует после него трон предков, Мустафа, а вовсе не твой Илюшка-Ильясик, который так усердно сейчас выдирает из ковра нитку, забавно оттопырив нижнюю губу. Потому что тебе все равно, что не твой сын сядет на трон. А доведись тебе умереть – разве можешь ты гарантировать, что все равно будет и твоей преемнице? Что ей достаточно будет любящего взгляда мужа и не будет мыслей отправить на тот свет заодно и его, чтобы стать практически полновластной властительницей, всемогущей валиде? Ты должна была выжить, чтобы твои дети тоже могли сохранить право на жизнь. И если ради этого следовало пожертвовать жизнью валиде… Хотя, видит бог, она этого и не хотела!

– Хюррем-хасеки просит к себе Великий Султан.

Белый евнух! Вот это новость! До сих пор нога ни одного белого мужчины – не считая, конечно, самого султана, на «женскую половину» не ступала! С чем это было связано, она помнила довольно смутно. Кажется, раньше считали, что у евнухов могут отрастать отрезанные органы и, соответственно, они могут, гм… внести свою лепту в увеличение числа султанских наследников; определить по белому ребенку, от султана ли он рожден, нелегко, а вот с чернокожим вопрос отпадал сразу. А может, это была и неправда, кто знает…

Хюррем знала за собой эту особенность: всегда в трудный момент, когда от нее уже ничего не зависело, она, вместо размышлений о том, чем может кончиться сложная ситуация, задумывалась о вещах, никакого отношения к этой ситуации не имеющих. Может быть, именно эта счастливая особенность и не дала ей до сих пор сойти с ума; если бы она «варилась в собственном соку», «пережевывая» многократно разговоры и события, пытаясь исправить что-то хотя бы мысленно, то с ней бы уже давно произошло то, что случилось сегодня с Айше Хафсой.

Испугалась предстоящего разговора она ровно за секунду до того, как белая – белая! впервые за все эти четыре года! – рука толкнула дверь в султанские покои.

Вошла – и, снова впервые за достаточно долгий срок, не знала, куда себя деть. Ей было не страшно, просто не по себе, но она заставила себя поднять глаза на мужа.