Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Страница 32

Сулейман, сидя на низкой софе, застланной красным покрывалом (уже тревожный знак, ведь обычно султан, в отличие от своего отца Селима, предпочитал зеленый цвет!), казалось, не видел ее. Сидел сгорбившись, похожий на большую нахохлившуюся птицу, и женщина с трудом подавила желание подойти и прижать его голову к своей груди, как делала уже, наверное, много тысяч раз. Делала, желая успокоить, показать, что она рядом, всегда, что бы ни случилось. Но – не в этот раз. Сейчас такое действие могло заставить его подумать, что она… подлизывается. Синоним к такому детскому и, в общем-то, не совсем подходящему слову совсем не хотел подбираться.

«Правильная» жена смотрела бы сейчас в пол; она же смотрела на мужа. Не отрывая взгляда. Не опуская глаз. И чувствовала, что ей безмерно жаль его, какое бы решение он сейчас ни принимал.

Султан вздрогнул всем телом, возвращаясь в реальность, и наконец-то заметил жену.

– Почему?

Что – почему? Очень умный вопрос… Почему она рассказала все это, тем самым спровоцировав инсульт у его матери? Почему не рассказала раньше? Почему не сказала один на один?

– Чем ты мешала ей? Мы с Ибрагимом…

Услышав имя старинного недруга, Хюррем почти дернулась. Почти – сдержаться все же удалось. Почему она испытывает такую стойкую неприятность к человеку, которого не видела с момента, когда ее перевезли в гарем, и благодаря которому, собственно, в ее судьбе и появился Сулейман? Она не знала ответа, но была более чем уверена: испытываемое ею чувство – взаимно. Ибрагим точно так же с трудом переносит жену «Повелителя» и наверняка изыскивает возможности, как бы сделать какую-нибудь гадость.

– Мы с Ибрагимом пересмотрели все документы… допросили кучу людей… Мать… и кизляр-агаси. Я ведь знаю его столько, сколько помню себя! Я…

Сейчас он скажет какую-нибудь банальность типа «считал его своим вторым отцом», что применительно к евнуху будет звучать несколько… дико.

– Я был искренне привязан к нему, считал самым надежным слугой! Ведь я доверял ему свой гарем!

Ну ты и дуреха, Хюррем! Сколько уже лет прошло, а все не можешь забыть штампов, коим место было только в твоей прошлой жизни! Ну как, скажите на милость, может султан – султан! – относиться к евнуху в своем гареме? Как могла ей только прийти в голову такая идиотская мысль по поводу «второго отца»! Он – слуга, и этим все сказано. Султан был к нему привязан, как бывает привязан хозяин к старой собаке…

Стоп. Опять перебарщиваешь. При чем тут собаки? Как к человеку был привязан Сулейман к кизляр-агаси, как к преданному человеку. А тот – предал. Возможно, потому, что и на самом деле оставался преданным, но только не султану, а его матери. Что, в общем-то, и понятно.

– А как себя чувствует валиде? – осторожно перевела она тему.

Сулейман поднял на нее темные от обиды глаза.

– Да так же. Скажи, как они могли? Моя мать и человек, которому я доверял!

– Уверена, твоя мать хотела как лучше.

– Лучше?! Лучше для кого?! – Сулейман вскочил и, зацепившись за край ковра, чуть не упал.

Господи, да с ним сейчас тоже инсульт случится! Лицо не красное – бордовое, а глаза…

– Успокойся. – Она ухватила мужа за запястье; он дернулся, выдернул руку, но когда она снова ухватила его за руку, больше не отдергивал ее. – Тихо. Все будет хорошо. Тихо.

Теперь она могла больше не сдерживаться, прижать голову мужа к груди и гладить, гладить по гладко выбритой макушке, пока он и в самом деле не перестал дрожать.

– Можно мне поговорить с кизляр-агаси?

– Зачем?!

– Я хочу понять…

– Что тут понимать? Я… не могу наказать свою мать, но он наказание понесет.

– Твоя мать уже наказана. А он… что-то же толкнуло его… на такой поступок.

– Не что-то, а кто-то. Но это ничего не меняет.

– Он всегда относился ко мне неплохо…

– Он был псом. Цепным псом. Пес может махать хвостом при виде соседских детей, но если хозяин спустит его с цепи и отдаст приказ, он будет рвать их, не вспоминая о том, что вчера они угощали его костью.

Да, он прав. Это жестко, даже жестоко, но – прав. И все-таки ей хотелось увидеть кизляр-агаси.

– Ты можешь попросить меня о чем угодно. Я выполню любую твою просьбу, но не эту.

Он тверд, ее муж. Если он решил, ничто не заставит его изменить решение. Ничто и никто. Отступить? На самом деле взять и попросить о чем-нибудь другом? Не просить вообще ни о чем? Попытаться настоять на своем?

Господи, ей не то что посоветоваться не с кем – даже с самой собой некогда! Ответ надо дать сразу…

– Я хочу видеть кизляр-агаси.

Он дернулся, словно от пощечины. Глаза стали бешеными.

– Но ты прав: мне и в самом деле не стоит этого делать.

Спокойный тон давался ей нелегко: ногти до боли вдавились во влажные ладони. Но в этом она оказалась права: настаивать на встрече с главой черных евнухов – уже бывшим главой! – не следовало. Она поняла это, заметив, как после ее последних слов «потекло» лицо Сулеймана. Только что был гранит: острые углы скул, угол подбородка, утес носа, отточенные острия губ, и даже усы, казалось, затвердели, а потом все стало мягким, человеческим, живым.

А вот дальше-то что делать? Оставить все как есть, сделать вид, что не слышала его предложения? Напомнить потом: «А помнишь, ты обещал?» Нет, этот вариант не годится. Может, и в самом деле попросить о чем-то… Только вот о чем?

– Ты можешь не торопиться с просьбой. – Если секунду назад перед Хюррем был взбешенный и расстроенный мужчина, то сейчас с ней говорил султан. Повелитель. Изменилась и осанка, и тон, и это очень не понравилось женщине. Он думает, она начнет выпрашивать какие-то блага для себя? Ну, что же, возможно, другие его жены на ее месте так бы и поступили. Но она – не другие.