Она сперва обижалась, потом, случайно прочтя стихи мужа, посвященные казненному по его приказу другу, поняла – и постаралась реагировать спокойнее.
Но те отношения, которые длились долгие шестнадцать с лишком лет, были смертью Ибрагима если не разрушены, то основательно подпорчены.
Порой у Хюррем мелькала мысль, что, случись с мужем что-то и сядь на престол сын, Ильяс, – она получила бы куда больше поддержки. Она ни разу не произнесла вслух этой крамольной мысли, но беда в том, что дети ее выросли слишком умненькими и глазастыми. Они все замечали, они были привязаны к матери сильнее, чем к отцу, они были приучены мыслить и действовать самостоятельно – и в один момент страшное пророчество сестры Сулеймана, Хатидже-султан, стало явью.
– Матушка, вы чем-то обеспокоены?
Хюррем поморщилась.
– Матушка, – Ильяс склонился к ее руке, – вы обеспокоены. Я же вижу. – Повзрослев, старшие сыновья стали обращаться к ней на «вы», как того требовал этикет; не соблюдали это правило только Джихангир, который еще не мог считаться взрослым, и Михримах, которой на этикет, похоже, было просто наплевать.
Все дети отдавали предпочтение ей, а не Сулейману. При этом на нее – не внешностью, а характером – более всех походила именно Михримах. Жаль, что нельзя было сделать преемницей отца именно ее. И из Ильяса, и из Сулеймана-младшего могут получиться неплохие правители. Неплохие – но не великие. А Михримах умела просчитывать ходы далеко, и упорства ей было не занимать.
– Помните, вы собирались поговорить с отцом по поводу льгот для Венецианской республики?
Она покачала головой.
– Отец не согласен.
Боже, какой взгляд! Просто прожигает насквозь. Это в нем от Сулеймана.
На секунду у нее сжалось сердце. Она ведь по-прежнему любила мужа! В данной ситуации его упрямство ей очень мешает, но ничего с этим не поделаешь. По большому счету, она не должна была даже обсуждать эту ситуацию с детьми. Она немедленно почувствовала себя предательницей.
– Матушка, для вас это очень важно?
– С чего ты взял, сын?
– Мне сказала Михримах. Она сказала, вы говорили с Рустемом-пашой и он собирался поддержать эту инициативу. Да я и сам понимаю, что для державы это имеет большое значение. Если отец не предпримет меры сейчас, в ближайшем будущем последствия могут быть самыми отрицательными.
– Не бери в голову, сын. Ты ничем помочь не сможешь, значит, и беспокоиться не стоит. Если ты думаешь, что сможешь убедить отца, то можешь попытаться поговорить с ним, но, думаю, это ни к чему не приведет. Наоборот, ты можешь навлечь на себя его гнев. Я бы на твоем месте не стала делать этого.
Сын, ничего не ответив, снова склонился над ее рукой; повинуясь непонятному ощущению, она потрепала его по волосам.
Почему он молчит?
– Сядь, Ильяс. Давай поговорим.
– Матушка, я сейчас тороплюсь. Мне нужно завершить одно важное дело. Но обещаю: как только я… окончу его, мы обязательно поговорим.
Он уходил – прямой, стройный, широкоплечий. Почему, ну почему ей кажется, что она видит его в последний раз?!
Ей нужно было просто сразу отправиться за ним следом, а она почему-то помедлила. Если бы она только знала, чем обернется ее промедление, если бы только знала!
Дальнейшее происходило словно в замедленной съемке.
Она отправилась к мужу, уже чувствуя: непоправимое случилось. Произошло. Но путь, пройденный ею много тысяч раз, сейчас, казалось, стал в разы длиннее. Коридоры все не кончались и не кончались, а потом вдруг неожиданно она оказалась перед знакомой дверью, и там уже было много людей, и кто-то сдерживал ее, не пускал, и кто-то кричал или рыдал, кто-то стонал… И волки. Совсем рядом выли волки.
Она сделала еще шаг и застыла.
Сулейман стоял на коленях и раскачивался, держа на руках голову Ильяса. Лицо у сына было бледным и каким-то странным, несимметричным. Левый глаз смотрел вверх, правый – вниз и влево; еще один глаз, кроваво-красный, «расцвел» прямо в центре его лба.
Он… мертв? Ильяс мертв?! И убил его… Сулейман.
– Мама! Мамочка! Прости меня!
Волчий вой прекратился. Теперь кто-то дергал ее за ноги; кто-то хотел обратить на себя ее внимание, но разве она могла оторвать взгляд от своего мертвого сына?
– Мама! Это я, я виноват! Мамочка!
Она опустилась на колени рядом с мертвым сыном. Муж поднял на нее безумный взгляд. Убийца. Сулейман – убийца собственного сына. Она хотела сказать ему об этом, но почему-то пол вдруг оказался сбоку, а потом – сверху, а потом стало совсем темно.
Она открыла глаза. Страшный сон. Ей приснился страшный сон, как будто Сулейман убил их старшего сына, Ильяса. Господи, ну приснится же такая глупость.
– Она очнулась.
– Она очнулась… она очнулась…
Ну сколько можно повторять одно и то же?
– Как вы себя чувствуете?
Лекарь. Другой лекарь, не тот, что тогда… Тогда…
Дуреха. Конечно, не тот: в прошлый раз ей вызывали врача примерно три десятка лет назад. Да, Ильясику тогда было около двух, а Михримах и вовсе была совсем крохой. Ильясик… Ильяс… умер на самом деле?! Это был не сон?!
– Хасеки, как вы себя чувствуете?
Лекарь – иностранец, свой бы сейчас принялся разводить церемонии и обращаться в третьем лице.
– Мой сын мертв?
– Но, хасеки, вы…
– Не бойтесь, хуже мне уже не будет.
– Ваш сын мертв. А это вам просили передать.
Что этот лекаришка сует ей? Какая-то бумага. Письмо от Сулеймана. Он убил ее сына, а потом написал ей стихи?
– Уберите. Я не хочу это читать.
– Ваш сын Сулейман просил, чтобы вы это прочли…